Саввина Елена Николаевна, выпуск 1972 г.

МОЙ ОСИПЛ

История ОСИПЛа в целом так подробно описана Александром Евгеньевичем Кибриком, что к этому трудно добавить что-либо принципиально новое.

Однако один из упомянутых им моментов особенно задел меня за живое: речь идет о возмущавшем парткомиссию так сказать «патриотизме» студентов ОСИПЛа. Это была истинная правда: мы не просто думали, мы знали, что учимся на самом лучшем отделении факультета, что мы избранные.

Уже при поступлении на филфак нам пришлось сдавать больше экзаменов, чем другим: кроме обязательного для всех сочинения, иностранного языка и устного русского/литературы, мы сдавали устную и письменную математику. (Замечу, впрочем, что две трети моего, 1967 года, набора были медалистами, сдавшими обе математики на «отлично»и тем самым сразу прошедшими по конкурсу на Отделение.)

Нам приходилось труднее и в учебе: по большинству лингвистических курсов не было, как сейчас, «утвержденных», академических, учебников, так что с самого начала мы привыкали учиться по журнальным статьям. Вот, представьте, приходит к свеженьким первокурсникам на одно из первых занятий по общей фонетике Ариадна Ивановна Кузнецова и диктует список, чего надо прочитать к экзамену, а там и по-английски, и по-немецки, да из каких-то журналов. А вот нам еще на выбор тоже чуть не сходу темы курсовых, которые надо было писать сразу, начиная с первого курса (а на четвертом курсовые уже предполагалось защищать почти как дипломные работы)! Одну тему помню как сейчас — «Дифференциальные признаки фонемы как криптотип». Но ничего, обвыкаемся потихоньку, библиотека университетская — Горьковка — в соседнем здании. (Начинали мы учиться на Моховой и только с четвертого курса переехали в нынешнее здание гуманитарных факультетов на Воробьевых — тогда Ленинских — горах. Первые же три курса ездили туда только на физкультуру, часто в переполненном 111 автобусе.) Приобретенное же с самого начала умение отыскивать литературу по теме нам отлично потом пригодилось во взрослой научной жизни.

Не всем все давалось легко. Вспомните: строгий (самый строгий!) преподаватель с часами в руке стоит у двери аудитории и по звонку дверь закрывает, так что опоздавшим на занятие туда уже не попасть, и надо будет по крайней мере пол-пары — до перекурного перерывчика — слоняться по бесконечным коридорам филфака. А попасть-то на занятие стоит, потому что хоть учебник в данном случае и есть, но только на занятиях можно по настоящему научиться «без всякого стеснения снимать кванторы», лихо перебрасывать отрицания из одной части тождества в другую и выискивать нетривиальные элементы множеств для доказательства утверждения, что отнюдь не все ведут себя так, как большинство. Кто через это прошел, помнит стандартное начало занятия: «Поднимите руки, кто читал параграф. У кого есть вопросы? У кого есть ЗАМЕЧАНИЯ?» Вначале трудно было себе даже представить, как же это мы будем высказывать свои замечания стоящему перед нами дотошному автору учебника, который уж наверное сто раз все обдумал перед публикацией. А потом оказалось, что отыскивать хоть и редкие, но все же закравшиеся в учебник неточности — это вполне законная, для всех полезная и даже азартно-интересная деятельность. Юрий Александрович Шиханович выслушивал нас с уважением, которое он культивировал также и в своих непривычных обращениях ко всем студентам по имени-отчеству, и с удовольствием разбирался в наших замечаниях, докапываясь вместе с нами до истины. После того, как он был уволен с филфака по политическим мотивам, он еще несколько лет продолжал учить группу студентов математике (безвозмездно!), просто потому, что нам было интересно учиться, а ему интересно нас учить, хотя даже находить место для таких занятий постепенно становилось все труднее: наши поздние вечерние занятия шли сначала на мехмате, потом в некоей школе, а когда нам и туда был закрыт доступ — на квартире у одной из участниц группы. Должна признаться, что мне так и не пришлось страдать ночами на Центральном телеграфе, сдавая ему экзамены, как ряду студентов ОСИПЛа. Но наши последующие внефакультетские занятия, уже не связанные с академической успеваемостью, позволяют полностью развеять миф о его «кровожадности» по отношению к бедным студентам.

Нашему курсу первому Андрей Анатольевич Зализняк читал морфологию, и все мы помним, как часто его лекция оставляла ощущение соприсутствия в почти детективной истории, несмотря на то, что речь шла об алломорфах, морфемах, грамматических категориях. А потом были еще и спецкурсы по арабскому, по санскриту.

Да не обидятся на меня остальные неупомянутые здесь преподаватели, которым я чрезвычайно благодарна за все, что они смогли мне дать на факультете. Просто моя жизнь была связана с ОСИПЛом самым тесным образом на протяжении более двадцати лет — учеба, аспирантура, работа в группе Александра Евгеньевича Кибрика. Про это можно было бы писать и писать, но я продолжу тему нашей избранности.

Конечно, у нас были наши Олимпиады. Как и многие мои сокурсники и коллеги, я пришла на Отделение через Олимпиаду и кружок для школьников. И мне было очень хорошо понятно, что нашу «избранность» нужно всячески пестовать и лелеять, и надо дать возможность тем, кого это может «зацепить», с младых ногтей почувствовать, как интересна лингвистика. Надо заметить, что в советское время каждый человек должен был не только учиться или трудиться на своем рабочем месте, но и «участвовать в общественной работе». И хотя организация Олимпиад по языковедению и математике как нельзя лучше подходила под понятие «общественной работы», нам отказывались их засчитывать, ибо они нам «доставляли удовольствие»! О, да, это было весело, это делали студенты разных курсов все вместе, нас объединяла осмысленность этого мероприятия в целом и мы не искали прямых выгод в их проведении. Это была почти игра, и в то же время сочинение задач давало простор для творчества, а разбор задач перед школьниками поставлял ценный педагогический опыт. Я достаточно долго просуществовала в Олимпиадном движении, но, конечно, мне трудно сравниться с А.Н.Журинским, В.М.Алпатовым, А.А.Зализняком (старые члены Задачной комиссии помнят, наверное, необходимую процедуру «зализнячения» задач, без которой готовый корпус не мог быть представлен на Олимпиаду и после которой порой приходилось вносить исправления в то, что уже казалось бы обсуждено-переобсуждено и вылизано-перевылизано), Е.В.Муравенко. Владимир Андреевич Успенский аккуратнейшим образом упоминает всех, кто имел отношение к Первой и к непосредственно следующим за ней Олимпиадам, однако я назвала тех, кто, на мой взгляд, дольше всех не утратил интереса к олимпиадной деятельности вообще и к задачам в первую очередь.

Ну и конечно, экспедиции. То, что крепче всего сплачивало студентов разных курсов и преподавателей, что позволяло общаться за ежедневными совместными трапезами и на постоянных мини-конференциях, а также во многих неформальных ситуациях. То, что позволяло побывать в весьма экзотических и весьма отдаленных уголках огромной страны — для меня это были Памир и Закарпатье, Хибины и Камчатка и, наконец, Дагестан. Всего сейчас и не упомнить, а упомнив, придется писать целую книгу. Но вот одна из историй. Два года подряд (в 1974 и 1975 году) мне выпало быть руководителем одной из нескольких групп разветвленной в то время Дагестанской экспедиции в ауле Лучек, где мы изучали рутульский язык. В первый год нас поселили в школе-интернате, где были царские по сравнению с прочими экспедициями условия — можно было готовить еду на огромной, профессиональной, электрической плите вместо ненавистных походных примусов с вонючим бензином или даже уже начинавших приходить им на смену газовых плит с достаточно большим баллоном (в котором, впрочем, никогда не знаешь, на сколько еще хватит газа, чтобы кормить оголодавших полевых исследователей). Однако на второй год мы обнаружили по приезде, что в интернате ремонт и что жить нам предстоит в далеком — за рекой — старом физкультурном зале с земляным полом. Однако в расчете на известные нам комфортные условия нашей группе при сборах в Москве никакого особого обеспечения оборудованием для приготовления пищи выделено не было. Кажется, плохонькая газовая плита с полупустым баллоном все же была, но месяц с ней не проживешь. Даже кипятильниками мы не запаслись. Попытки готовить на костре быстро сошли на нет из-за отсутствия дров. Лесов в этой местности не было, ну а соседи сами с трудом раздобывали неизвестно где дрова для своих печей. Так бы мы и жили, немытые, без чая, жуя сырую гречку и пакетные супы, если бы наш местный добрый гений Рашид не соорудил нам самодельный кипятильник из спиральки от старой электрической плитки, намотанной на деревяшку и подсоединенной к двум жилам провода. Розетка, к счастью, в нашей халупе была, но нам пришлось быстренько вспоминать школьный курс физики, потому что оказалось, что 1) температуру воды в ведре или в кастрюле нельзя проверять пальцем — бьет током; 2) ударить может, даже если доливать воду в ведро из металлической кружки; 3) одного из студентов тряхнуло слегка, когда он, размышляя о премудростях словоизменения рутульских глаголов, ненароком решил помешать карандашиком в ведре, держа тот за грифель; 4) деревяшка должна свободно плавать в ведре, иначе при соприкосновении со стенками начинается химическая реакция и в воде появляются большие белые хлопья. Но закончилась эта история благополучно: все студенты добрались живыми до Москвы, некоторые даже написали курсовые и дипломные работы по рутульскому языку, а наш глава общедагестанской экспедиции Александр Евгеньевич Кибрик, который сам был в это время с другой группой в другом достаточно отдаленном в этой горной местности ауле, сумел преодолеть все сложности коммуникации (ведь ни о каких мобильниках никто тогда и не слышал!) и прислал нам в конце концов деньги на покупку в местном сельпо керогаза, так что в конце пребывания у нас никаких проблем с питанием уже не было и можно было полностью сосредоточиться на рутульском языке.

Ну и разве мы не избранные после всего этого?