|
Ариадна Ивановна
Кузнецова |
|||
|
Первая селькупская экспедиция 1970 г. (воспоминания Татьяны Юрьевны Кобзаревой) |
|||
|
Едем
к селькупам |
|||
|
Зима моего академического отпуска кончалась.
Начал работать экспедиционный семинар. Очередная северная осипловская
экспедиция намечалась в Сибирь, в заполярье, на реку Таз, приток Оби, к
тазовским селькупам. Поездка предстояла с разных точек зрения захватывающая. Услышав, что мы едем к селькупам, Арон
Долгопольский страшно обрадовался: селькупский[1] был
почти не описан, значит, можно было ожидать притока новых сведений для
ностратических исследований. К тому времени сохранились материалы, собранные
еще удивительным немцем Кастреном в середине 19 века. И еще существовал
букварь на базе русского алфавита, который издали в те советские годы, когда
собирались ввести повсеместно обязательное начальное образование на
национальных языках. После Кастрена селькупами и вообще
народностями Сибири занимался и финн Кай Доннер, и русские этнографы.
Дневники и фотографии Доннера, потрясающе интересные со всех точек зрения,
были совсем недавно замечательно изданы Томским университетом тиражом 500
(!!!) штук. Почти все этнографы-филологи
интересовались в основном фольклором. В середине 20 века систематически
изучать именно язык стал Дульзон. Он, его ученики и последователи разработали
соответствующую особенностям языка транскрипцию на основе русской графики и
записали довольно много текстов, в основном сказок (по сути — мифов). Селькуп — самоназвание этой народности: сель — земля, куп — человек, звучание согласных и гласных не передается
русскими буквами в привычном для нас звучании, в qup, например, q — с гортанной задненебной смычкой.
Селькупы в давние времена традиционно строили себе землянки, эдакие
выкопанные прямо посреди тундры довольно глубокие норы-пещеры. В наше время
они уже жили не так, но одно такое старое полуразвалившееся жилище их мы
все-таки увидели, но — единственное за все поездки. Считается, что потому-то
они и называли себя так. Готовились мы основательно, срочно
набирали какой-то запас слов и осваивали грамматику, но все, конечно же,
только в теории. Ко времени нашей поездки к тазовским
селькупам опубликованных материалов по языку практически не было. Нам
предстояла настоящая полевая работа — описание практически не описанного
языка. Да и места, куда мы направлялись, были той русской и — в наше время —
советской глубинкой, куда попасть было почти невозможно. В старые времена
препятствием была сложность пути, в наше — требовалось специальное
разрешение, так как это была погранзона, та широта Заполярья, куда просто
поехать не разрешалось. Но нашей экспедиции допуск был оформлен, и мы сгорали
от нетерпения. Ехать предстояло через Салехард, город легендарный,
единственный у нас город на широте полярного круга. Поезд шел до Лабытнанги,
огибая северный край Уральских гор. Оттуда, пересекая Обь — в сам Салехард, а
потом — местными самолетами и на катерах по Оби и притоку Оби — реке Таз. Мы знали, что места эти под запретом не
только потому, что погранзона. Воркута, Надым, Инта, Салехард. Эти названия
мы знаем. Салехард (старое название — Обдорск) был традиционным местом ссылки
во все времена, а железная дорога шла через места, где в советские времена
были сплошь лагеря. Иностранцам доступа туда не было. |
|||
|
Дорога
на Салехард |
|||
|
К всему сказанному — ехали мы в места,
где при Иване Грозном на реке Таз была построена «столица Севера» — Мангазея
, богатейший русский город-крепость. Русские купцы скупали у местного
населения пушнину, которую караваны кочей по Северному морскому пути (с
Мангазейским его отрогом) увозили в европейскую часть страны. Мангазея
несколько раз сгорала, и, при очередном пожаре, когда край оскудел уже
пушниной от варварских истреблений пушного зверя, город бросили,
перебазировавшись в другие места. Года за два до нашей поездки питерские
археологи начали раскопки на Тазе, и мы, естественно, мечтали их увидеть. Мы ехали в вагоне, который на каком-то
северном разъезде должны были отцепить от состава и прицепить к местному
поезду до Лабытнанги. Наконец-то, на каком-то полустанке средь
чиста поля, но не поля, а тундры, нас отцепили. Стоять должны были часа два,
пока вагон перегонят на другой путь и придет поезд, к которому нас подцепят.
Выскочили из вагона. Вокруг — тундра. Начало июля — самое начало лета в
тундре. Вокруг — совершенно открытые пространства, ничто не пересекает
горизонталей окружающего мира. И этот северный купол неба, блеклый,
мутновато-серый у горизонта и нежно-голубой над головами, где слепило солнце,
именно купол, его купольность так рельефно высвечивалась его красками. И во
все стороны до края земли — мягкая поверхность пушистых кочек с ямками голубеющей
талой воды. Неудержимо тянуло туда, и мы все, спустившись с насыпи путей,
разошлись в разные стороны. Теплый запах болотистой равнины, упруго чавкающей
под ногами, и главное — ее палитра. Все цвета радуги, мелко вкрапленные в
этот светящийся живой узор, крошечные листики, лепесточки, веточки, искорки
прошлогодних клюквин и брусничин, Вот опять затянуло в водоворот
сентиментальных воспоминаний. Это и было-то так давно, но я как будто опять
там, настолько все реально… Кто там был, знает, как всякого,
побывавшего на Севере, в Сибири, неудержимо тянет туда всю жизнь, несравнимо
сильнее, чем куда-то еще. Но вагон прицепили, и пришлось в него
залезть. С этого момента стало нарастать напряжение.
Места дикие, я сидела с фотоаппаратом в руках и напряженно ждала, когда можно
будет снять заброшенную зону. Мгновенно проскакивали мимо бараки, огороженные
высокими и прекрасно сохранившимися дощатыми заборами, оплетенными колючей
проволокой со сторожевыми вышками. Прошел проводник и объявил, что нельзя
фотографировать. Но эти вышки сохранились до сих пор. Вот такие. Мы прилипли к окнам, и наконец вдалеке
стали различимы горы. Уральские горы! Июль, но на склонах снег. Поезд
приближался к ним и, наконец, мы стали двигаться параллельно хребту. У меня
была всего лишь «Смена» с черно-белой пленкой, а небо было такое синее по
контрасту с черно-белым хребтом. Лабытнанги. Железнодорожная станция,
несколько домиков, где живут семьи железнодорожников и где на заброшенных
путях стоят списанные вагоны, — в нескольких километрах от пристани, откуда
ходит «паром». Так почему-то называли довольно большой пароход, перевозивший
приехавших поездом через Обь в Салехард. Шли пешком с тяжелыми рюкзаками,
набитыми запасами тушенки и круп, но неожиданно нас подхватил грузовик с
геологами. Доброжелательность людей на Севере вообще необычайна. Множество
раз совершенно незнакомые люди помогали нам безо всякой нашей просьбы. Плыть было часа полтора, путь петлял по
широким, но местами мелким рукавам Оби, паром ходил раз в сутки. Его движение
затрудняли не только мели, но лесосплав. Все тяжелое черное пространство
широченных рукавов было иссечено огромными беспорядочно запруживающими их
бревнами. И крошечные фигурки людей на них. Кто-то пробормотал: «Заключенные
это». И тут же через рупор объявили, что нельзя фотографировать. Я успела
только пару раз щелкнуть, испугавшись, что засветят пленку. И вот причалили. Салехард. |
|||
|
Салехард |
|||
|
Странный и страшный был этот город. Насколько
я знаю, с тех времен, хотя это и было не так уж давно по историческим меркам,
от самого города и о том, какой он был, мало что сохранилось, и не случайно. Одно дело — читать про архипелаг Гулаг, а
мы еще и не читали, другое — увидеть на лесосплаве зеков. Это было первое
впечатление от города, к которому мы плыли на пароме. Широченные пространства
воды, горы бревен на склонах берега, река бревен, крошечные фигурки. Деревянный, и дома — не выше двухэтажных,
бараки, сараи, сараи, дощатые настилы дорог. Построенный на болотах, где земля не
оттаивает и на полметра за недолгое и нетеплое лето. На этих болотах
невозможно было строить тяжелые каменные дома, их засасывает постепенно
зыбун. Однако в центре в то время еще сохранилась на самом высоком в городе
холме улица из нескольких домов, построенных в незапямятные времена, когда
все для стройки везли из России по Северному морскому пути. Про это
строительство нам рассказали легенду, что, мол, главный строитель уже
спланировал центр и заказал кирпич. Шел кирпич морем четыре года, но, когда
привезли, оказалось, что это не то, что нужно, и ждали еще четыре года. И вот
— эти несколько домов стояли уже несколько столетий. Город стоит на протоках Оби, деревянные
хибарки сползали к воде и иногда — прямо в воду на сваях. Эдакая полулагерная
северная Венеция. На сваях же, прямо на воде, чуть поодаль
от берега, строились уборные. Во всех северных местах был культ
уборных: тундровые гнус и мошка — неодолимая проблема Севера. Потому уборные
строились на самых высоких и продуваемых местах. Деревянный Салехард горел каждую зиму, в
морозы выгорали целые кварталы сараев, сарайчиков и бараков. В столовых, где
мы ели, местные рассказывали нам, как зимой, вернувшись с работы, легко можно
оказаться перед сгоревшим своим домом. Без вещей и без крова. Не считая немногих тесно расположенных
домиков в центе, в городе было пустынно и похоже на какую-то нескончаемую
грандиозную стройку. В некоторых частях в город вклинивались
лагерные зоны. Кое-где зоны, обтянутые колючей
проволокой, подходили друг к другу почти вплотную, между ними оставался
только узкий коридор для прохода вольных. А сами вольные часто — из бывших
заключенных: лишенные права селится в большей части городов страны, они оседали
в местах, где отбывали заключение. В Салехарде, как и в Нарьян Маре, где мы
оказались в конце первой нашей экспедиции, была обязательная для провинции
площадь Ленина. В Салехарде там был даже городской парк, в центре которого
стоял, как и в Нарьян Маре, высокий фанерный крашеный постамент с Лениным. |
|||
|
Люди чаще всего — простые и доверчивые. В
общественных местах — на пристани, в аэропорте, в столовых — толклись
приезжие — геологи, инженеры, всякие командировочные, которые, как правило,
побывали в Салехарде уже не раз. После работы в поисковых партиях, жизни «на
точках» в тундре они радовались немудреной столовской и, главное, — готовой
еде, толкучке, готовности случайных соседей и попутчиков слушать и травить
байки. В полутемной рабочей столовой с алюминиевыми
ложками и вилками, мы в первый раз ели сладковатые котлеты из оленины.
Глоталось с трудом, мы уже видели опушенные длинными ресницами доверчивые
человечьи глаза маленьких северных оленей. Пересечься с местными в городе почти не
приходилось. Заметная часть салехардовцев — бичи. Откуда это слово взялось, не
знаю, шутили, что это аббревиатура от «бывший интеллигентный человек». Бичи
не находили, а может быть и не искали себе работы. Они подряжались на всякие
хозяйственные услуги за пачку чая. Из него варили чифирь — особый напиток:
чай заливают водой, чтобы чуть покрыло, парят (говорили — шесть часов),
процеживают и пьют. Это и есть чифирь. Выпив его, человек сутки не хочет ни
есть, ни пить, ни спать, и ему хорошо. Мы видели не раз, как несколько бичей
недвижно сидели вокруг крошечного костерчика, терпеливо ожидая готовности
вожделенного напитка. Переночевали в каком-то советском
учреждении, кажется, райкоме. Комната, выделенная нам, предназначалась для заседаний.
В ней был длинный узкий стол, традиционно покрытый красным сукном, гипсовый
бюст Ленина и много стульев. На столе уместилось ровно двое по его длине,
остальные — на стульях и на полу. Отметили командировки и двинулись дальше. |
|
||
|
Дорога
в Сидоровск |
|||
|
В
этой экспедиции был и Володя Кейдан. О тягостных его злоключениях на филфаке
я уже писала, рассказывая о травле Ю.А.Шихановича. Он прислал мне фрагменты
своих сохранившихся с того времени писем с Севера Ире Р. о нашем путешествии.
Написанные во время нашей поездки, к счастью, они ярко высвечивают многие уже
стершиеся из памяти подробности, выветрившиеся за давностью из моей памяти.
Володя разрешил мне эти письма цитировать, за что я ему очень благодарна. Нищета трущобного Салехарда, его
привычные к такому существованию обитатели разительно не вязались с бодрой
романтикой «деревянных городов», хотя мостовые действительно «скрипели, как
половицы». И удивительно (а может быть и неудивительно), что вполне
нормальные люди так безусловно искренне пестовали всю эту романтику
совершенно без заднего плана. Из Салехарда нам предстояло добираться в
поселок Сидоровск, где было много селькупов. Туда нужно было лететь местным
самолетом до пос. Тазовский или Красноселькуп — поселки в Ямало-Ненецком нац.
округе на реке Таз, а уже оттуда лететь или плыть на пароходе в Сидоровск по
реке Таз. Тазовский — севернее Сидоровска, а Красноселькуп — на том же Тазе,
но сильно южнее Сидоровска, то есть выше по течению Таза. Тазовский когда-то был промысловой факторией
под веселеньким названием Хальмер-Сиде (‘гора мертвецов’ — ненецк.): на
холме, где находится поселок, было когда-то ненецкое кладбище. Прилетели в
Тазовский. Все наши перелеты заслуживают отдельного внимания. Это был
1970-71, но летали по-прежнему испытанные временем реликтовые бипланы,
сохранившиеся с 30-х годов. Когда мы с тяжелыми рюкзаками залезали по шаткой
лесенке в самолет, кто-то из нас, пошатнувшись, ухватился за край крыла, и
сразу же раздался тревожный окрик: «Эй, не трогай, обшивка отвалится». И в
каком-то перелете мы и в самом деле видели, как длинная блестящая полоса,
отделившись от крыла, медленно, покачиваясь, планировала какие-то секунды
рядом с нашим окошком. Все на этих аэролиниях было
необыкновенно. Что-то немножко похожее на «Мимоно», но с северной спецификой.
Эти бипланчики, как и на севере европейской части, не были рассчитаны на
дальние перелеты, их топливные баки просто не вмещали нужного количества
бензина. Но русская изобретательность не подвела: в середине «пассажирского
салона» стояла огромная бочка, подсоединенная тянувшимся по полу толстым
шлангом к баку мотора. Время от времени — а лететь от Салехарда до Тазовского
было километров 500 (летели — сейчас это кажется шуткой! — часа три) —
летчик, приоткрыв дверь из своей кабины, просил подкачать бензин. И мы
подкачивали ножным насосом. Как-то на следующий год нас в грузовом
отсеке «подкинул» большой грузовой вертолет. Там не было звукоизоляции, и мы
оглохли примерно на сутки. А как-то мы летели на маленьком почтовом бипланчике,
который брал максимум четырех пассажиров. Нас было трое с тремя огромными
рюкзаками. И мы долго под руководством летчика раскладывали рюкзаки,
добиваясь (и это продолжалось даже уже и после взлета) равновесия самолетика. С аэродрома — и в Салехарде, и в
Тазовском это была огромное поле, совершенно без травы — при взлете и посадке
поднимались клубы черной пыли, покрывавшей и пассажиров и багаж толстым слоем
сухой грязи, от которой мы тщетно пытались избавиться потом весь остаток
пути. Летчики были искусными, долетать без
аварий им удавалось в любую погоду и в любом состоянии. Проторчав несколько дней в безнадежном
ожидании самолета, мы поплыли. Володя
Кейдан (дальше — В.К.): «…из-за нелётной погоды мы пять дней сидели в
Тазовском (6 — 10 VII). Погоды так и не дождались и 11-го выехали на
теплоходе по реке Таз. Таким образом, 9 дней потеряли на дорогу. Сутки плыли
на теплоходе. Мало ели, много курили. Было очень холодно и красиво. Всю ночь
на небе пылал закат, перешедший в рассвет. Утром,
когда приплыли в Сидоровск, то есть за Полярный круг, стало неожиданно жарко.
Первые, кто нас встретил, были тучи комаров и мошки. Они облепляют тело
человека с ног до головы ровным серым слоем и пожирают. Сегодня мне подарили
на день рождения накомарник местного производства, и я буду спать в нём.
Прошлую ночь спал, обмотав голову рубашкой, и мне снились кошмары. Еще мне
подарили огромные ветвистые оленьи рога. (Уверяют, что без намёка). Пока
никаких других сувениров не попадалось. Господи, комары так облепили руку и кусаются,
что невозможно писать!» |
|||
|
Сидоровск
и его обитатели |
|||
|
Поселковый пейзаж Сидоровска был нам уже
привычен по заполярным поселкам европейского севера. Совершенно одинаковые
дома из бруса на болотах, стояли они ровными рядами. Между домами кое-где
дощатые пешеходные дорожки. Вид совершенно лагерный. ВК:
Сидоровск — это 20 домов на высоком берегу Таза, севернее Полярного круга.
Леса почти нет, какие-то мелкие уродливые деревца, кусты. В Тазовском и
кустиков не было, он еще севернее. Поселились мы в столовой при интернате.
Школьники разъехались на лето по стойбищам. Нам даже кровати и бельё выдали. …Между
чумов бродят собаки, олени, стоят нарты… Никаких «удобств во дворе» нет и в
помине! А мне ужасно нравились заполярные деревца
и кустики, обессиленно стелющиеся по земле, со странными изломами веток.
Похожи на причудливую графику японских пейзажей. На Японию, где я не была. Огромные помойки, которые заполняли
значительное пространство между домами, здесь ценились местными: «культурный
слой», покрывающий болота плотной коркой, по которой можно безопасно
передвигаться летом. Между домами (а иногда и в самих дома)
стояли чумы. Повсюду нарты, валялись лодки-долбленки. Много огромных лохматых
ездовых собак, но. Мне кажется. не лаек. А каких-то местных помесей. Собаки
были зверски битые и потому — свирепые. Я с детства ужасно любила собак.
Московская коммуналка, в которой мы жили, не позволяла моим родителям завести
мне собаку, о которой я мечтала все детство, и я обнималась с любыми
дворнягами, залезала в собачьи будки к любым цепным псам. А здесь меня —
впервые в жизни — они едва не загрызли. Я просто, решив срезать дорогу,
оказалась у соседей на чужой территории. Огромная свора оскаливших клыки и
рычащих собак вплотную окружила меня. Выскочил хозяин с криками, чтобы не
двигалась, палкой их отогнал. Селькупы, немногие ненцы, русские,
украинцы. Но в основном — селькупы. Их, как и ненцев на Печоре, принудили к
оседлой жизни, лишив привычного образа жизни и занятий. Они все «работали» в
колхозе. Летом рыбачили и охотились, но не имели права делать это для себя,
только для колхоза, немногие перегоняли оленей на север. Иногда чинили лодки,
сети, тракторы, которые практически не использовались. Делать в поселке было
совершенно нечего. Когда стаивал снег, вода в Тазе
поднималась, и он становился судоходным для больших пароходов, а это
происходило на недолгое время — в поселок дважды за этот сезон на огромном
лихтере с Большой Земли завозили товары. Первым рейсом в основном, по
традиции еще первых русских факторий — спиртные напитки, вторым — продукты.
За зиму у местного населения, получавшего в заполярье по тем временам большие
зарплаты, скапливалось много денег. Первый лихтер привозил дорогие коньяк и
шампанское, разгружали его всем поселком и, не откладывая в долгий ящик,
раскупали привезенное. Закуски, которую доставлял второй лихтер, ждать не
было сил. И поселок напивался до полной
недееспособности. В наш второй приезд в эти места мы едва не стали
свидетелями жуткой истории, случившейся перед самым нашим появлением. Первый
лихтер ушел, поселок пил горькую, напились все до полной неспособности
двигаться. Какая-то тетка пошла по мосткам то ли к себе от соседей, то ли к
соседям, но не удержала равновесия и упала с пешеходных мостков. Пьяная, она
не могла встать, а ее начал засасывать уже сильно оттаявший зыбун. Она звала
на помощь, но никто не мог подняться ни тогда, ни в следующие дни: все
валялись в стельку пьяные. Ее засасывало три дня. Когда кто-то все же смог
встать, засосало ее по плечи, и она уже была мертвая. Но зимой было еще хуже. За каждую зиму в
поселках, как правило, погибало в пьяных драках, попадало в тюрьму за
убийства или замерзало по пьянке два-три человека. Для нас это была не
абстракция, а вполне реальные нормальные люди, с которыми мы успели поработать.
С которыми мы сидели за столом, ели, пили, и которые обижались, если мы не
пили с ними водку. Они рассказывали нам селькупские сказки, пели нам «личную
песнь», учили нас выделывать шкуры, шили пимы… То есть это были нормальные
люди. Конечно, они не читали книжек, хранили газеты двадцатилетней давности,
у них были совершенно удивительные представления об истории страны, где они
живут, но это были открытые и нехитрые люди, очень искренние и необыкновенно
традиционно честные. Это горячее солнце и одновременно —
холодный сухой воздух, безумно высокое пространство бледного неба, эти люди,
совершенно безыскусные, не испытывающие нужды почти ни в чем, довольные таким
минимумом миниморумом житейских благ, что никакой современный бомж им и в
подметки не годится. Живущие сиюминутными проблемами: приготовить еду,
поесть, поспать, поехать ловить рыбу, что-то сшить и главное — выпить. ВК:
«Два раза в начале и в конце теплого времени (июнь — сентябрь) им из
Салехарда привозят консервы, муку, соль спички и спирт в огромных
количествах. Отдают это всё в обмен на шкуры оленей и песцов, на рыбу. Спирт
они пьют всё остальное время, а консервы они не едят… Это же дохлятина! Едят
они практически сырую рыбу.» Они охотно шили заезжим меховые тапочки и
пимы из камыса, которые те, да и мы тоже, везли в Москву в подарок родным.
Камыс — шкура с оленьих ног, покрыта короткой, плотно прилегающей, гладкой и
необыкновенно прочной шерсткой. Из нее шили обувь и ее же натягивали на
полозья очень широких коротких местных лыж. Камыс не снашивался годами. А еще
продавали оленьи шкуры. ВК:
«Вчера мы с А.И. ездили на лодке с рыбаками, доставать рыбу из сетей. По
дороге расспрашивали, как будет по-селькупски каждая деталь лодки и как называются
разные породы рыб. Когда приплыли к месту, где были заброшены сети, нас
высадили на берег на съеденье комарам, а рыбак (по имени Зинаид!) с сыном
поплыли дальше на другой лодочке, которая была припрятана тут, к сетям. Зато
потом нам подарили семь рыб в локоть длиной, и мы ели их два дня подряд. По
дороге они нам рассказали, что им запрещено ловить рыбу, так как они члены
колхоза (то есть они браконьеры), а в колхоз их записывают, потому что все
оленеводческие и рыболовецкие колхозы состоят из ненцев, которые презирают
селькупов как «земляных людей» (сель-куп), живущих в ямках. Оленей иметь и на
песцов охотиться им тоже не разрешают. Но они эти запреты нарушают, за это их
штрафуют и даже сажают, но они не боятся, так как все лагеря находятся намного
южнее этих мест.» На
обратном пути мы пристали к берегу, рядом с чумом. Его хозяин после долгих
уговоров вынес и продал мне оленью шкуру (не очень красивую и очень жесткую и
вонючую), которую он называл «постеля». Он не знал, сколько она стоит, и
отказывался брать деньги, а просил «пирита» (спирта), а у меня с собой было
только три рубля, которые я уговорил его взять. На следующий день к нам
приплыл его сын и привёз обратно 3 рубля. Он сказал, что «постеля непорядок»,
что отец готов привести её в порядок (то есть обработать, как положено) за
бутылку спирта, а «теньга» им не нужно» Русские и украинцы — местная
администрация. Селькупы — никогда. |
|||
|
Многие летом жили в чумах прямо рядом с домами.
Летние чумы когда-то покрывали берестой, но при нас уже — тканью, брезентом. От прежней жизни остались только уже
редко встречающиеся чудесные берестяные двери. Спали на оленьих шкурах. В чуме легче
избавиться от комаров и гнуса: в ходе приготовления пищи гнус и комары
спасались от дыма очага. Старики были колоритны и самодостаточны,
готовы были показывать и рассказывать, помнили уйму старинных сказов.
Удивительно, как много вмещала память этих людей. Разводили «дымокуры»: на дно ведра
насыпали угли и сверху — олений навоз. Старики — но не старухи — летом часто
сидели на улице рядом с таким ведром. Один из наших лучших информантов,
кладезь старинных сказок и быличек, от которого мы многое назаписывали, именно
так, с сигаретой, сидел часами. Для того чтобы он согласился рассказывать или
«петь», нужно было угостить его стаканом водки. |
Селькупская женщина в
чуме у очага |
||
|
Мы записывали в тетрадки и на магнитофон,
в тот год у нас впервые появился экспедиционный магнитофон! Но разговоров о
старых верованиях они всячески избегали — помнили, как страшно уничтожала
шаманов советская власть. Молодежь же уговаривать не приходилось,
им было с нами интересно. |
|||
|
ВК:
«Каждый день к нам приходят две селькупские девушки, и в обмен на селкупский А.И.
учит их русскому, а я решаю с ними арифметические задачи. Они собираются
поступать в училище в Салехарде.» Но они мало что могли рассказать, да и
язык знали хуже. Учились-то они все на русском. ВК:
«В комнате, где мы спим, висят картинки с изображением фруктов и овощей и
подписанными под ними названиями. Когда мы спросили, как будет по-селькупски
«яблоко», «капуста», в ответ услышали те же самые русские слова». Вообще-то это и неудивительно: никаких
яблок и капусты селькупы отродясь у себя не ели. Да и во времена наших
приездов яблоки — только в виде яблочного повидла, которое завозили туда, как
и повсюду на Севере СССР, в огромных бочках. А уж капусту я там не встречала
никогда ни в каком виде. |
|||
|
В
чумах у рыбаков |
|||
|
О. А. Казакевич |
Наш экспедиционный быт был прост.
Готовили на дровяной плите, воду носили из речки. По сравнению с прошлыми
экспедициями — уличным очагом из пары кирпичей — комфорт. Я, за недостатком
живого огня при московской жизни, радовалась необходимости разводить огонь и
на улице, и в печке. Живой огонь замечательная штука. М.б., потому и курить
так приятно, что связано с добыванием огня… А кто-то зажигает спички одну за
другой, сжигая весь коробок. Камин, печка, костер. Алик Журинский когда-то на
даче всегда разводил огромные костры, мог часами сидеть и смотреть в огонь. А
мы с детьми, когда они еще были небольшие и мы ездили гулять в какое-нибудь
Измайлово или в Нескучный, всегда хотя бы маленький костерчик разводили и
пекли картошку или хотя бы обжигали куски хлеба как шашлык на палках. На следующий год в Красноселькупе ко всем
радостям добавилась и поселковая баня, которая работала два дня в неделю.
Один день — мужской, другой — женский. Позавтракав манной кашкой на сухом молоке
с горсточкой сухофруктов (все предусмотрительно привезено было из Москвы),
расходились по информантам. Или информанты приходили к нам. Очень охотно,
особенно молодые. Они были такие разные, но их всех отличала необыкновенная
живость восприятия. Дети и подростки впитывали как губка. В первое лето мы дважды съездили на
моторках в чумы к рыбакам. Чумы стояли километрах в 6-8 от поселка. Но
ночевали мы в этом летнем стойбище на берегу среди плосковатых сопок,
заросших высоченной травой, всего один раз. Трава эта, нежная, как салат,
гибла под ногами, истекая бледным соком. В ней мы обнаружили уйму сморчков,
набрали полное ведро. |
||
|
Вечером нас угощали специально для нас
приготовленным местными блюдом из рыбы. Расселись в чуме вокруг очага,
кому-то первому протянули ложку этого деликатеса. Кажется, первым был Женя
Хелимский, который тут же пулей вылетел из чума. Со следующим история
повторилась, дошла очередь до меня, отказаться было невозможно. Проглотить
это варево было немыслимо. Сильнейший рвотный спазм — и я на улице. Деликатес
был приготовлен, как мы потом узнали, из хорошо проваренных без соли
внутренностей свежей рыбы и мелко накрошенной юколы — рыбы, вяленной на
солнце. Варево было обильно заправлено рыбьим жиром. Ночевали мы в большом чуме, заваленном по
стенкам «постелями» — оленьими шкурами. И, хотя спали мы в собственных
спальниках и комаров в чуме не было, спалось нам плохо: нам, непривычным,
тяжело дышалось от запаха прогорклых шкур и какой-то затхлости. Наутро я долго мыла в речной воде
сморчки, а потом жарила на жире, который нам дали хозяева в большой бутылке.
Жарила на костре у реки на огромной хозяйской сковородке долго, и все наши,
оголодавшие на ежедневной манной кашке и супчике с рыбой в томате, расселись
в ожидании. Попробовали и — о-о-о! — грибы скрипели на зубах, вобрав в свою
сочную мякоть лесную землю, пропитанные все тем же рыбьим жиром. Увы… Молодая селькупка с тремя крошечными
ребятишками рассказывала, что единственный способ не дать мужу спиться — жить
в тундре, летом — рыбачить, зимой — кочевать с оленями, подальше от водки и
поселкового безделья. Некоторые — немногие — семьи из поселка сбегали на все
теплое время, а иногда и на зиму. Проблемой было обязательное школьное
образование. Детям школьного возраста из таких семей тяжко было, когда их насильно
забирали в интернаты. Эти дети, привыкшие к чумам, к воле, к оленям и
собакам, не знавшие русского языка, в интернатах ужасно мучались.
Рассказывали, что мальчишки часто пытались сбежать, уходили на лыжах в тундру
к родителям. Их ловили и возвращали. Еще и до наших поездок мы узнали, что в
этих местах много туберкулеза и «бытовичка» — наследственного сифилиса. Эти
радости завезены были в эти места еще при Иване Грозном промысловиками. Все
это лечению плохо поддавалось. На второе лето нас наши информанты пригласили
однажды в гости на какой-то семейный праздник, в тот год (1971-ый) мы с Олей
Казакевич, только что защитив дипломы, ездили за старших. Угощение, водка.
Ели-пили. А наутро нам рассказала соседка, что в этой семье у всех детей с
двух-трех лет начиналось распадение костной ткани и дети погибали от
сифилиса. Успокоились мы только через несколько месяцев, когда стало
очевидно, что беда миновала — никто не заразился. Очень скоро мы познакомились с питерскими
археологами, которые в семи километрах от нас по Тазу работали на раскопках
Мангазеи. И отправились к ним в гости смотреть на раскопки. Раскапываемое
городище уже вырисовывалось на берегу, где в Таз впадала узенькая речка
Мангазейка. Поселение горело и полностью сгорело, столица Севера была переселена
оттуда южнее. Обгоревшие деревянные основания домов и крепостных стен
сохранились хорошо, грунт был буквально нафарширован всякой старинной
домашней утварью. Из рыхлой раскопанной земли торчали кожаные башмаки,
обломки неведомых предметов, куски всякой всячины. На берегу Таза стояли
несколько драг, в которые засыпали землю и трясли, оставались полудрагоценные
камешки, простые дикие и от украшений, осколки посуды. Я нашла там желтый
сердоликовый агат и еще с тех же пор храню кусок старинного нательного
креста. Археологи были удивительно
хозяйственными. Жили они там все лето, пока можно было копать. Успели
построить тепличку и угощали нас диковинкой для этих мест — собственными
свежими огурцами. А Мангазейка была у них перегорожена сетью, из которой они
таскали свежую рыбу в огромных количествах. |
|||
