Ариадна Ивановна Кузнецова
Татьяна Юрьевна Кобзарева об экспедиции 1968 г.:
<…>Тогда начался семинар Ариадны Ивановны Кузнецовой по подготовке к первой на отделении северной экспедиции на Печеру, в Коми, где предполагалось заниматься билингвизмом. Занятия были довольно насыщенными, народ для поездки подобрался во всех смыслах замечательный, Володю Терентьева я хорошо знала как однокурсника, а с Володей Беликовым и Женей Хелимским успела подружиться еще до поездки. Пыльный грязный летний московский вокзал, суетятся родители, только меня провожали не родители, а Алик, который дотащил мне до вагона рюкзак, и я уезжала без взволнованных родительских советов и даже без просьбы писать при случае. Родители, когда появился Алик, пустили мою жизнь на самотек, что было приятно, удобно и полезно. Мобильников не было, телефонов междугородних в тех местах, куда мы направлялись, тоже не ожидалось, так что связь с Москвой прерывалась. Нетерпение росло, а поезд все не уходил, последние минуты тянулись бесконечно. Но все же у этой бесконечности был предел, и, как всегда бывает при напряженном ожидании, поезд тронулся неожиданно. Мы ехали с Ариадной Ивановной Кузнецовой, и к нам присоединилась Сима Никитина (про ее предшествующие неприятности в МГУ я писала в связи с историей Дувакина), так как направлялись мы на Печору, в места, близкие к Усть Цильме, богатой песенным фольклором, интересующим Симу. Присутствие Симы, ее яркие и смешные рассказы о фольклорных экспедициях необыкновенно скрашивали наше путешествие. Мы должны были добраться на северо-восток Коми, в село Колва на реке Колве. Поездом — до города Печеры, оттуда — на местном пароходике по Печоре. В Колве жили коми, ненцы и русские, было много смешанных браков и, соответственно, ситуация билингвизма, которым мы и должны были заниматься. А.И. была замечательным организатором, все было спланировано, продумано и подготовлено заранее: где мы будем жить, что будем есть, чем и как будем заниматься. Тогда мы этого оценить не могли, все происходящее казалось нам само собой разумеющимся.
Колва. Вид на реку		Нас было немного, точно в этой экспедиции были Володя Беликов, Володя Терентьев, Женя Хелимский, Ира Тарасова (теперь Казакова), и, кажется, еще Наташа Лауфер и Валерий Демьянков. В Колве мы поселились в местной школе. Не радующий глаз поселок стоит на высоком берегу с песчаным обрывом, бревенчатые или брусчатые дома вдоль проселочной дороги с деревянными пешеходными мостками сбоку, пустынные, ничем не засаженные участки около домов, длинные изгороди. Кое-где хилая северная растительность, стелющиеся по земле березки. Зато с обрыва река и ее берега смотрятся удивительно — тихая вода, берега, заросшие мелколесьем, простор неба. Вдоль Колвы тянется широченная полоса оголенного дна: весной, в половодье, всюду вода, а летом дно обнажается, но кое-где остаются небольшие заливчики и непросыхающие лужи. Жизнь была туристической. Разделились на пары девочка-мальчик для готовки еды: в школе для этого ничего не было, перед домом соорудили очаг из нескольких кирпичей, дежурные должны были три раза в день разводить костер и варить на нем что-то, в основном из привезенных с собой продуктов (все это мы тащили на себе: гречку, тушенку, рыбные консервы, сухофрукты…). Был магазин, одновременно продуктовый и промтоварный, но полки с продуктами, как правило, были пустыми, в нем появлялся — не каждый день — свежевыпеченный хлеб и стояла огромная жестяная бочка развесного яблочного повидла. Всегда была в изобилии водка, и торжественно висели нейлоновые мужские рубашки.
Людей в поселке почти не было видно. Но наш приезд, как и вообще приезды кого-то «с большой земли» и в другие годы, и в другие места, был в поселке событием, особенно для детей и подростков. Они с утра и вечерами толклись около школы, рассматривая нас, наши вещи, центром любопытства мальчишек были фотоаппараты (у А.И. и моя «Смена»), другой техники у нас в тот год с собой не было. Появился очень и даже чересчур бойкий, ни секунды на месте не остававшийся, быстроглазый и то ли очень загорелый, то ли немытый мальчишечка лет пяти, которого мы угостили чем-то, он мгновенно съел, дали еще — съел, дали сахар, банку сгущенки — съел… Как цыганенок, он выплясывал, пел, а потом: «Хлеба дай, дай хлебушка…» Из соседнего дома выскочила тетенька, сказала, чтобы много не давали, все съест, сколько ни дашь, а потом его будет рвать. Оказалось, что, когда ему было два с небольшим, родители его умерли, в поселке его подкармливали, но жить к себе никто не брал. Каким-то чудом он выжил, перебиваясь попрошайничеством, первую зиму в тридцатиградусные морозы. И так и живет. Мы, выяснив в сельсовете адреса двуязычных семей, где чаще всего один из родителей говорил на ненецком, другой на коми, стали ходить в эти дома работать. Работу облегчало то, что все наши взрослые информанты худо-бедно говорили по-русски. Встречали нас по-разному, но, чтобы начать работать, приходилось сидеть довольно долго, пока хозяева оттают и проникнутся доверием. Часто предлагали выпить, угощали водкой, не согласиться было трудно: обижались.
Работать было ново, к вечеру усаживались разбирать записи, у каждого накапливались за день интересные заметки, часто слышали или интерпретировали что-то по-разному, возникали забавные лингвистические разногласия. Работа была, в сущности, бесконечной чередой решения лингвистических задачек самого разного типа. В свободное время, хотя его было немного, и в дорогах мы без конца во что-то играли. Очень много — в буриме или в стихи, когда каждый очередной участник продолжает строчками, начинающимися с буквы, на которую кончилась цитата предыдущего игрока. «В ассоциации»: загадывали знакомых, и нужно было отгадать, кто это, по ассоциациям загадавших: отгадывающий задавал каждому вопрос: «Если бы это было (дерево, город, река, зверь…) то какое\ -ой\ -ая?». Сима пела, научив нас немудреными приемами голосом изображать оркестр, получалось смешно. Скоро обнаружилась закономерность: чем выше социальный статус, тем хуже с языками. Наиболее престижно было быть русским, в селе любые деловые переговоры велись на русском, русский был языком улицы и властей, языком школ. И русские говорили только по-русски. Следующими в местной иерархии стояли коми. Они говорили по-русски и на коми. Ненцы же были на низшей ступени, и они говорили и на русском, и на коми, и на ненецком. Коми охотно ассимилировались и свой язык теряли, молодежь старалась говорить по-русски даже между собою, в результате они говорили плохо и на русском, и на коми.			Работа.
Владение коми родным языком не шло ни в какое сравнение с ненцами. Ненцы же знали прилично и русский, и коми, а ненецкий — удивительно, у них в полной сохранности были и сложнейшая грамматика, и огромный словарный запас родного языка. В школе дети учились на русском. Учились с трудом. Особенно из еще сохранившихся семей кочующих ненцев, а таких в то время все-таки было еще довольно много. Родители не хотели их отдавать в школу, детей забирали силком, языка те не знали, в условиях до школы жили совершенно иных. Директором же местной школы был человек, который рассказывал, что он «всю жизнь на воспитательской работе»: сначала был охранником в лагере, потом стал там начальником, а теперь вот демобилизовался, деток воспитывает. Методы воспитания деток перенес из своего лагерного опыта. Нам показали будочку, в которую сажали провинившихся школьников. Рассказали про два случая прошедшей зимой, когда директор, сильно рассердившись, посадил в этот дощатый карцер детей без теплой одежды в 20-30-градусный мороз, и один замерз насмерть, другой умер от воспаления легких.
Ненцам, как и всем нашим северным народам, начиная с сороковых годов, насаждали оседлый образ жизни. Их приписывали к месту, и они стали жить, как во всякой негородской глубинке, без паспортов и уехать никуда не могли. Это шло абсолютно вразрез с их традициями, естественно вытекающими из привычных им занятий оленеводством и рыболовством. Маленькие северные олени с огромными изумительно выразительными глазами с длинными ресницами и теплыми пушистыми ветвистыми рогами не выносили летнего тепла, когда в лесотундре свирепствует гнус: мошка прокусывает их кожу, в этих местах образуются нарывы, и они от этого болеют и часто гибнут. Испокон веков летом ненцы (как и селькупы, и эвенки, и нганасане) уводили огромные стада оленей на север, к морю. Зимой же, когда гнус исчезал, они со стадами шли на юг, где для оленей было больше пищи. Советская власть эту волнообразную добротную монотонность их кочевой жизни разрушала, строя на болотах поселки, где в домах зимой по углам намерзал лед, а ненцы ставили внутри домов чумы. Кроме того, естественный образ жизни ненцев предполагал наличие у семьи большого стада оленей. На оленях ездили, из их шкур шили и зимнюю, и летнюю одежду (зимние малицы и на лето — паницы из тонких и нежных шкур оленят), шили пимы из камыса — шкур с оленьих ног с очень коротким и плотно прилегающим в коже прочнейшим ворсом, камысом же обтягивали полозья коротких и широких ненецких лыж.		А. И. Кузнецова и Е. А. Хелимский смотрят, как ставят чум.
Из оленьих шкур были сделаны и зимнее покрытие для чумов (летнее — из бересты), и теплые мешки для сна. Оленье мясо было главной едой вдалеке от рек, а беременным женщинам по обычаю обязательно полагалось есть оленью печень, богатую железом и витаминами. Но с приходом советской власти в сороковых годах на них свалилась страшная беда — им запретили иметь более 50 оленей на семью. Истребляли — сажали и расстреливали шаманов и их семьи. Даже нам, когда этого уже не происходило, уговорить местных что-то рассказать о шаманизме или каких-то местных верованиях было нереально: боялись ужасно. Но сажали и без религиозных оснований. Один старик, проведший полжизни в лагерях и, к счастью, выживший, рассказал, что однажды, еще молодым, он заметил, как сильно выцвел флаг на сельсовете, и сказал во всеуслышание: «Эх, флаг-то совсем серый!». Его тут же арестовали за контрреволюционные настроения. Пустынные просторы этой полосы были богаты разным пушным зверем, причем в наш приезд это еще сохранялось. Но дикую живность истребляли хищнически, продавая пушнину за границу: валюта. Как-то нас повели в огромный сарай метров сто длиной, в котором висели сотни и сотни шкур голубого песца. Сияющий снежной голубизной длинный мех. Во всю длину сарая ряды шкурок, почти нет проходов. Ощущение ужасное. К восьмидесятым годам пушного зверя извели почти полностью. На нерест по рекам спускались на юг против течения самые замечательные виды рыб. И колхозы в нерест отлавливали их сетями, тем самым истребляя.
С. Е. Никитина и В. А. Терентьев смотрят на Печору.	Проработав в Колве около трех недель, мы двинулись вниз по Печоре к Нарьян-Мару. Ехали с пересадкой, сначала до р. Печоры, а там уже мимо Ижмы и Усть Цильмы к морю. Второй этап был фантастический. Мы, с утра собравшись, ждали на бревнах причала и вдруг увидели далеко от берега наш катерок (вариантов не было, катер проходил раз в несколько дней и ошибиться, наш ли это, было невозможно), который и не собирался причаливать. Выручил мощный голос Симы Никитиной. На всю ширь Печоры она то ли прокричала, то ли пропела: «Э-э-эй, на коробке-е-е, прича-а-аливай!!!!!!», и удалявшийся и уже почти не видный катерок резко развернулся и пошел к нашему берегу. Уже вечерело, небо было затянуто темными тучами. Был самый конец июля, а в августе там погода обычно резко портится. Ждали снега. Катер шел быстро по течению, а облака, но скорее это все же были тучи, спустились в самое ложе реки. Дул сильный ветер, он клубил и нес прямо над водой густые темные осенние тучи. Ничего практически не было видно, прямо задевая тебя, неслись, трогая лицо влажным холодным паром, сгустки темной влаги. А.И. велела нам ложиться спать: в трюме, единственном месте, где могли расположиться пассажиры, было много пустых дощатых нар по стенам, но было невозможно уйти с палубы. Я никогда в жизни ничего подобного больше не ощущала.
На катере был крошечный буфетик. Ко мне неожиданно подошел низенький странный тощий с совершенно серым небритым лицом, с черными провалами глаз, с распухшими, в синяках руками бомжеватый тип и сказал: «Слушай, купи колбасы. Водка есть, закуси нет». Я купила. Он сказал: «Выпей со мной, у меня сегодня день рождения». Оказалось, что он едет под конвоем на пересмотр дела. И он рассказал — если это все была не его фантазия, свою историю. Он сидел в лагере не помню уж, за что. И очень привязался к своему начальнику — тот «был справедливый». И вдруг обнаружил, что жена начальника ему изменяет. Мстя за честь «хорошего человека», он убил его жену. Его страшно били на допросах, выкручивали руки и ноги, теперь иссине-черные от синяков, и вот везли на пересмотр дела. Они с конвоиром скоро сошли. Нарьян-Мар оказался плоским огромным одноэтажным — двухэтажным поселком на берегу моря. С высоченным небом над ним, он, в какую сторону ни глянь, был совершенно одинаковым. Самое странное, что в нем было, это цвета его домов. Они были выкрашены чаще всего — в тускло-сиреневые, реже — в розовато-коричневые, зеленовато-коричневые тона. Такое блеклое высоченное небо и под ним — переливающиеся сиренево розово и зеленовато-коричнево на абсолютно плоской поверхности побережья низенькие ровненькие дощатые домики. А за ними перед заливом — широкая, в полкилометра, прибрежная полоса буроватой пожухлой травы. На этой траве повсюду днищами вверх валялись лодки. Мы были в Нарьян-Маре недолго, вышли к морю, повалялись рядом с лодками на прогретой неожиданным солнышком траве. Экспедиция кончилась.
В 1968, занимаясь коми-ненецким билингвизмом в деревне Колва на реке Колва (я не особый специалист по топонимике, знаю только, что ва — угрофинское ‘вода’, как и в Моск-ва), в какой-то счастливый для нас момент мы смогли убедиться, что совсем не всегда Пекторалисы заставляют смеяться и ужасаться. Услышав, что в 15 примерно километрах от нашей деревни, среди непроходимых болот, есть какая-то странная деревня Харьяха, мы стали расспрашивать. Немецкая. Расспросы особенных подробностей нам не принесли, но так случилось, что по каким-то делам туда шел вездеход. Вообще-то к деревне этой дорог не было, сообщение с ней было возможно только зимой, когда болото (зыбун) промерзало, к тому же, как было понятно по реакциям местных, никто с жителями этой деревни поддерживать связи не стремился. И вот мы на этом вездеходе на гусеничном ходу, мчавшемся на большой скорости, чтобы успеть не увязнуть, в облаке бензинового дыма, подминая деревца и увязая в трясине, оставляя за собой зыбучую полосу растерзанных растений, поехали. Коми-ненецкие поселения отличались запущенностью жилищ и практически полным отсутствием растительности — и дикой и садово-огородной. Местные охотно объясняли нам, что расти ничего не может: оттаивает на слишком короткое время, ничего не успевает созреть. Да и глубина, на которую оттаивает, мала для сельскохозяйственных посадок. Никаких овощей-фруктов в принципе не появлялось: в те времена местный речной транспорт не успевал с «большой земли» ничего довезти неиспорченным, а на месте — ну не росло! И вот, увязая в непроходимых топях, мы въехали в поселочек. Провели мы там один, но интереснейший день. Оказалось, что там, уже около двух столетий (!), живут немцы, переселившиеся из Германии. История появления этого поселения такова. К середине 18 века на Северо-западе России обрабатывалось только 5 процентов пригодных для этого земель, а в центральных губерниях — около половины, что тоже мало. И Екатерина Вторая, вообще правительница весьма изобретательная, опубликовала Манифест, призывающий иностранцев — колонистов (любых) селиться в России. Она обещала им свободу вероисповедания, беспошлинный ввоз имущества, свободу от всяческих служб (т.е. в первую очередь — от 25 лет воинской повинности!), бесплатные наделы, самоуправление и т.д. — массу всяческих благ и льгот. Приехало тогда в Россию много (примерно 25!) тысяч немцев! И каким-то образом пара десятков семей заехали в эти места, как это случилось, не известно, нигде об этих конкретно местах не упоминается. Они жили все это время совершенно изолированно, не ассимилируясь и строго храня родной язык. Обрадовались, когда узнали, что мы понимаем по-немецки. Говорили с нами на архаичном немецком, в местной школе дети учатся на немецком, все учебники — немецкие, ветхие, но аккуратно реставрированные, со времен незапамятных, по-русски почти не говорят. Чистейшие и аккуратнейшие дома с высокими потолками, большими окнами, высокими дверями. В Колве потолки были низкие, окна маленькие, объясняли это тем, что в лютые морозы так меньше выдувает тепло. И там мы никак не могли привыкнуть к тому, что двери ужасно низкие, даже мне приходилось в некоторых домах пригибаться, а наши мальчики вечно расшибали лбы. Здесь же в каждом доме — небольшие книжные полки, застекленные!, старинные книги на немецком, обязательно — Библия, просто руки дрожали, когда они нам показывали эти древние издания, в кожаных переплетах, с медными или даже серебряными застежками. На окнах — бархатные занавески, коврики на отполированных временем светлых широких с ясными прожилками досках пола, на стенах старинные гобелены, небольшие, немного выцветшие, но в остальном — идеально сохранившиеся. Около каждого дома — садик, огород, застекленные теплицы. Выращивали абсолютно все, нас угощали салатом из свежих огурцов и помидоров, только что с грядки. Картошка уже цвела, мелколистые приземистые фруктовые деревца с мелкими яблочками и маленькими твердыми, но сладкими белыми сливами. Несколько коровников, свои молоко, сметана, масло, творог. Высокие светловолосые девочки, девушки, женщины, сероглазые, застенчивые, в длинных бархатных юбках. Здороваясь, делают книксен. И все это — в северных болотах России. Возвращались молча. Сказать было нечего.